Витомир Вито Николич

Да, мы бродяги, но мы не убийцы
нас считают злыми, по словам непонятно кого,
зачем же смыкать глаз голубых ресницы,
когда мы стихаем утром у края окна твоего.

Мы не с Марса свалились наземь, как напоказ,
этим дряхлым трусам, даже мёртвые бы сопротивлялись
если мы не оттуда, чего ты здесь остерегалась
наших склоченных грязных косм и мутных глаз.

Мы Земли сыновья, как и другие люди,
но со злого счастья частицей большой,
ипоэтому вставлено в наши железные груди
сердце, способное ладить с любой душой.

Да, мы бродяги, но мы не убийцы
Не пугайся и не остерегайся ничего.
Зачем же мсмыкать глаз голубых ресницы,
когда мы опять застынем у дома твоего.

Продал он выгодно Христа Марксу,
и вспомнил потом о бедняге Христе.
За те же деньги, но только в плюсе
Маркса на деревянном распял кресте.

Таков барыга торговец Йоже
- он продаст всё, что сможет,
Будь то новеньким или старым.
Ему мир видится лишь товаром.

Без всего могу –
могу без рук,
без ног,
без головы
даже
чувствую
себя более открыто,
но без сердца
не могу,
небольшого сердца
этого
своего и чьего-то.

Одержимого вновь захотят дороги,
Но не будет больше безумных скитальцев.
Будут только веками писать некрологи
Небосвод, среди деревцев-очевидцев.

На города наступят похожие травы,
Все цветы свои доле опустят главы,
Лишь бы, не опасаясь нежданной облавы,
Они стали с безликой травой одинаковы.

И не будет права в грехах покаяться,
В прошедшем немного засомневаться.
Повсюду тоска на свет ополчится
чтоб власти своей везде предаваться.

Род людской взглянет себе под ноги,
Прежнего века, выискивая туземцев.
Одержимого вновь захотят дороги,
Но не будет больше безумных скитальцев.

Я стою под метелью с рукой протянутой нищенски.
Снежинки улыбаются, падают и умирают в моей ладони,
сколько нежности и доброты дарит этот снежный простор,
я почти верю, что когда-то и у меня была мама.
Я почти верю во все Нетландии, эти небылицы,
В сказки о гномах, Белоснежке и Красной Шапочке,
я почти верю, что однажды снова буду обласкан
у моей доброй бабушки там, в Горней Буковице.
Я стою под метелью с рукой протянутой нищенски
но не знаю и сам, даю что-нибудь или прошу,
не изумляйся и не распекай меня, первая барышня,
которая утром пройдёт невдалеке,
если я начну тебя
целовать.

Ночью, в спазме бессонницы,
Зреют печальные самоубийцы,
И, по милости, странных догм роковых,
падают спелыми между живых.
Я ли
этим вечером
зрею,
когда ветер угрюмую песню поёт
по улицам
и под моей черепной коробкой,
я ли
зрею
или, возможно, уже подгнил,
сейчас уже вяну
и пахну плачевно.

С плеч идут вниз пышные телеса белоснежные
по ним бретельки сползают подобно волне,
женщина только тушуется, а они безмятежные
- ей нелегко, безусловно, несладко и мне.

Пока одна с трудом возносится,
другая тут же книзу сдвигается.
Пышные круглые плечи, думаю, что и пчёлка
Провалилась сквозь них, а не просто бретелька.
О, как же страдает она, бедолага,
эта бретелька – медвежья услуга…
Нужно вести её, отбросив все нехотелки,
в сервис бретелек при этой трудности.
Ведь, если начистоту, то эти бретельки
содержат предмет заводской оплошности.

Не сострадай верблюду из-за суши
и пустынного ветра, дующего безумно;
скорби бывают спокойно стихши
- он это знает, поступая дружелюбно.

Если будет лучше - добро пожаловать,
если будет гибнуть - что планировать,
не удалось себя самому помиловать
и предназначение игнорировать.

Пока ты бранишься и споришь с Богом,
стреляя по цели ненужной, поверь мне,
у него есть оазис, что будет залогом
с любой стороны небесной тверди.

Где он тебе нужен, он расположен,
пока ты будешь ещё на подходе:
он в каждом приступном месте возможен,
со всех сторон небесного свода.

Не соболезнуй верблюду из-за суши,
он нас пожалеет и даст лекарство;
мы вместе пройдём сквозь это бездушье
той, что и всегда стороной небесного царства.

О тебе вспоминаю, когда говорят о женщине
и зажжётся внутри что-то такое тёплое,
как будто в давно знакомой песне, в тишине
что вскользь зазвучит, бередя забытое прошлое.

Где же ты вечером? Ты заоблачна, знаю твёрдо,
ты уже, наверное, свила гнездо,
или, как ранее, вышагивая методично
по ночному Белграду гуляешь меланхолично.

Всё ещё ищешь его бесстыдно,
этого из твоих горячих снов,
кого ты искала тогда бесплодно,
когда мы столкнулись в «ночь ходунов».

Искать, просто искать, что есть мочи
он должен прийти, словно перебегая,
из твоих дивных снов, моя дорогая,
в не менее великолепные ночи.

Так же промчатся строфы, словно конница,
из волшебных, манящих и дивных лесов
прямо в невыносимые наши бессонницы,
в скорбныезавершения этих поздних часов.

Иногда вспоминаю тебя, когда говорят о женщине
и зажжётся внутри что-то такое тёплое,
как будто в давно знакомой песне, в тишине
что вскользь зазвучит, бередя забытое прошлое.

Дремлет мой город в воскресенье,
зачем-то идёт от дома к дому.
Если кого-то уловит, в недоумении,
Не знает, куда, к кому и какому …

Станет перед витриной одежды магазина,
поправив волосы, и, как бы, существовать,
но внутри лишь прячется старая паутина
и нет никого живых, чтобы поприветствовать.

В кофейнях властвует мёртвое безмолвие,
на безлюдной площади - звука отсутствие,
люди празднуют исключительно пустоту,
повсеместно дремлющей пустоты тошнота.

Дремлет мой город в воскресенье,
стараясь лишь как-то время убить.
На кого налетел нечаянно в запустении,
он сейчас же бросится прочь уходить.

Стихивсегда под рукой
как револьвер на поясе,
икогда тебе надоест
- просто потяни
и лупи,
отстреливай массы.

Стреляй в сердце,
в лоб,
в глаза,
и не пощади
никого живого,
а когда ты все уладишь,
осторожно тормозни
и направься
медленно
в таверну
- на пиво.

Всё слишком грустно
чтобы было некрасивым,
и то, что мы так одержимы
и, что мы болезненно ранимы,
и то, что мы
хрупки и легко возбудимы
и те листья,
что
падают неудержимо...

И всё это красиво,
Как есть, в действительности,
потому что иного
нам
ничего
не найти.

... И если бы их не было
вот так
зимой,
их,
вечно о лете мыслящих,
мы провели бы время
как эскимосы
- как пингвины
замерзли бы.
Если бы не эти глаза
и эти лица
из которых
всегда
льётся солнце...
... Гимназисткам,
сегодня
каждой по пятёрке
за жизнь,
за красоту
и
поэзию.

Однажды утром меня выведут на суд
и до того, как зажжётся солнце
они меня, доверчивого убьют
на безлюдной поляне у околицы.

И опять возвратится постыдная сцена,
уже столько раз повторённая:
мертвый поэт перед ротой солдат,
а поодаль стихотворенье смирённое.

День рождения ...
Уже двадцать пятый!
Двадцать пятый раз солги
Жизни, что нужно вернуть долги.
Мечется наша, видавшая виды, планетка,
Она как влюблённая малолетка,
немного шальная от выбора:
парень, отметка или конфетка…

Пускай только, старая, вращается.
Поворачивай, крути-верти,
А что лично меня касается,
я бесстыдно заткну свои уши,
и вслух досчитав до двадцати пяти,
буду лишь должником равнодушным.

Но заплатить
‑ не дождётесь никогда!
Я ухожу из этого гнезда.

Эй,
Слышите, остановите Землю, я хочу сойти
и в странствие по небу тело своё повести.

Что?... Не хотите?...
Для этого есть проверенное средство,
я не Джордано Бруно и не Галилей
наступило нового века могущество,
я знаю, что должен быть злей,
потому, по-хорошему или восстанием,
пора нам добиться его свержения,
того, что сжимает своим удержанием,
достаточно лишь привлечь внимание:
"Долой абсолютизм земного притяжения!".

Мы уже повзрослели.
Зачем нам это?
Нас вместе Млечный путь связал.

Эй,
Затормозите планету!
И дайте карету…
Я всё сказал.

Ни в какой дневник этот день не может,
это глумленье над днём, вне мрака дремучего
нет ни дождя, чтобы промокнуть до кожи,
ни ветра, ни солнца, ничего нет прочего.

И всё это тлеет - вне людей, середина наполовину,
никто не живет. Кричат изнутри ехидно:
- Это дерьмо, так оно не встаёт, дай я двину.
Оно отступает, а после всползает. Видно?

Б. Петровичу, поэту

Забыть - боль в груди, и стихи, и больничные злые кушетки,
и снова влюбиться в какую-то Олю
одноклассницу из шестого восьмилетки.

И снова мечтать под дождем голодным, холодным, босым и голым,
О людях великих, которые пишут вирши,
и страстно стремиться поэтом стать зрелым.

И снова читать "Робинзона" и верить, считая всё это искусством
Быть таким бедным, что за исключением сердца,
не обладает богатством.

Забыть, всё забыть... но ты не станешь забытым,
к печали, ты станешь чудовищным и знаменитым.

Из тьмы
всю ночь
снег сыпет
и ветер
свистит
зима
зима
это хорошо
милая
хорошо
что ты хотя бы
где-то
существуешь
что ты
есть.

Чья ты сегодня - кто тебя видит
во снах, кого пронзает твоя красота,
кто в твоих локонахразбудит
мир, полный жгучего шёпота.

Счастье моё давно миновало,
кого ты сегодня радовала?
Ночью, когда лютые заморозки придут
они с моим миром остывшим беседы ведут
и ветер всё воет, прошу тебя, не буди
запоздалую искру, тлеющую в груди.

Чья ты сегодня – кто эти кудри ласкает
кому твое солнце сегодня сияет
как мне когда-то оно сияло
так мало
так мало.

И снова осень.
Опять громыхание
безбрежных дождей
в городе Никшич,
и снова старые
мрачные чувства,
и вновь
- ты один,
Вито Николич.

И вновь какие-то
длинные,
мрачные письма
- без получателя,
и нигде дорогой,
ни приятеля,
толькоосень.
Опять осень.

А если
просвистит
пуля
через висок
и тогда всё начинается
сначала:
жизнь,
страдания,
И вновь
- щелчок.

А что если
нет забвения,
если это
только
игра кольцевая?
А что если
там
из-под травы
ноет она
та же самая
боль людская?

Я так хочу, чтобы кто-то любил меня,
нужно мне пригоршню чьей-то нежности;
сегодня вечером всё забыв, никого не виня,
я вернусь в объятия неба, к его безбрежности.
Был я кабацкий и больше ничей, душа алкаша.
Был я пустым и презренным – уродливый и усталый.
Вечером я хочу быть похожим на малыша
чтобы опять говорили, что я хороший малый.

В кафешке набравшись мурлычет шалава,
крутя бедрами, словно диском проигрыватель,
как зубная боль, упорно и лукаво
тараторит о чём-то мой синий приятель.

Нетрезвый и я, только что-то меня утомляет,
пустите, мои дорогие, я вас прошу,
есть вещи, которые лишь алкоголь истребляет,
которые только попойкой одной решу.

В часах на башне позднее «ура»,
напоминает мне о недосыпе.
Повсюду блуждают хмельные ветра,
матеря что-то в пьяном хрипе.

Япомню, это было словно напоказ,
Как в памяти живёт дыхание могилы …
Вот он лежит без головы, открыв один лишь глаз,
А муха по нему пройтись решила…
И пока из зрачка безвозвратно
Отходил луч света ушедшего,
Муха следовала по лицу аккуратно
Будто с ним не содеялось ничего.
Где-то пахла трава, бросая вызовы,
Небеса дышали осенью настигающей.
Всё было стабильно, кроме той головы
С мухой, по середине лица, шагающей.
Я молча ждал и когда все прощались,
И когда уходили со сцены военной фатально
- Что стоишь?! – спросили, когда никого не осталось
- Ничего – сказал я и постарел моментально.

Когда мальчик убил ласточку, другие мальчишки закричали:
- Твоя мать умрет!.. Кто убьет ласточку, у того умрёт мать!..
- У меня нет матери, - сказал мальчик.
- Тогда твой отец умрет.
- У меня нет отца.
- А брат, сестра?..
- У меня нет ни брата, ни сестры.
- У тебя вообще никого нет?!
- Никого.
Мальчишки запутались. Какое несчастье может постигнуть того, кто уже так несчастен?
Молчание длилось долго, а затем мальчик приласкал свою жертву, в которой больше не было ни дня, ни солнца, ни начала, ни конца...
- Мне жаль ласточку, - тихо сказал он.

(Божо Ковачу)

Между нами и чудной небесной лазурью
бесконечно есть что-то, что нам не нужно:
крыша, зонт, бейсболка, шляпа…
Неизменно нам что-то встаёт на пути
лицезрения поднебесья,
мешая тому, чтобы мы стали также чисты.

Иногда эти нелепые желания важны
купить открытку, открыть и черкнуть:
"Это хорошо: почты работают, нет войны..."
И ничего больше. Остальные слова меркнут.

Может быть, эту восхитительность
которой живу сейчас,
я увидел во сне
в какой-то другой действительности
она мне приснилась
и она приходит
сегодня
невзначай
в этой жизни
кто знает, которой по счёту.
Может быть, именно так
и именно столько
я стоял в ту давнюю пору
перед той картиной,
не предвидя,
что в один день,
она
выйдет и поймёт
что вне рамы есть реальность.

Этой осенью ни тебя, ни меня,
ты в могиле, а я в однокомнатной.
Приходит мне какая-то простыня
Какие-то показания и заклинания,
из ниоткуда слова, мысль содержа
ты был не прав, дойдя до того рубежа,
когда как Серёжа дошёл до ножа.
Этой осенью снится сухая трава
и мне, как символ самоубийства.
Этой осенью ни одного, ни другого,
Ни столь родных нам, мой брат,
кто-то пошёл своею путём,
кто-то своими невзгодами,
а все мы пошли во вражью матерь.
Этой осенью ни меня, ни тебя,
ты в могиле, а я в однокомнатной.
Наша береза где-то зябнет сама,
та, что раньше была такой занятной.

Однажды, когда нас не станет
На свете, замыкающем небесную сферу.
С человечьей печалью людей упомянет
Какой-то ветер другому какому-то ветру.

Весь мир стал нем и безмолвен,
Ведь людям пришлось удалиться.
Так невероятно величественен
Он о наших глазах взмолится.

Желая услышать громкую речь людскую,
Горлом отвергнутый сердца кусочек,
Сокрушит она мертвечину адскую,
Время неторопливое и полное точек.

И вот, откуда-то, из полуслова,
Как боги, позванные моленьем,
Человечьи дети возникнут снова,
Даруя смысл своим появленьем.

И опять по тишайшему поднебесью
Изовьётся стезя серпантином волшебным,
Стихи всех приведут к равновесью,
Рождённые с блеском совершенным.

Однажды, когда нас не станет
На свете, замыкающем небесную сферу.
С человечьей печалью людей упомянет
Какой-то ветер другому какому-то ветру.

Соня, выходи гулять,
На деревья надеты снега белые юбки.
Соня, выйди, только разгладь
Немного нежности из-под шубки.
Чуточку нежности, чтоб заглушать
Ею безмерный чувственный голод.
Соня, выходи гулять,
Вечером так прекрасен город.

Снег... снег... навеивает... все похоже на любовь этим утром.
А если, действительно, где-то прозябает
кудесница, как в сказке.
Снежинки кружатся безрассудно... На что всё это похоже?
Пойдем в завораживающее волшебство
- ночью по городу плутает счастье.
Снег теряет рассудок, снег смеется своим изяществом и ко всему можно прикоснуться.
Возлюбленная: Смотри, как он трепещет
и он любит меня, вот так.

Дорогаямоя госпожа учительница,
не удивляйтесь этому запоздалому письму,
напомнилио Вас, две маленькие птицы,
прохаживающие по проводу телеграфному.

Я вспомнил те Ваши повествованья,
Полные к птахам невинным любви,
Было коленопростаиванье оправданием
Тем, у кого рогатки в крови.

Я не виню Вас – давно это было,
Осталась разновеликость моих ушей,
сегодня все это по-своему мило
и от этого радостно на душе.

Ячасто припоминаю те времена:
война, зима, пули, летящие хлёстко.
Боже, как просто жизнь устроена,
научить любить птиц, когда всё так жёстко.

Мэм - это, вы мне поверьте, подвиг,
героизм, достойный уважения,
учить кого-то любви среди смерти,
среди страшной войны и разложения.

Спасибо вам, госпожа учительница,
не удивляйтесь этому запоздалому письму,
напомнилио Вас, две маленькие птицы,
прохаживающие по проводу телеграфному.

Беззвучный и тривиальный лежу на погосте
Тихий до банальности, до терпкого стыда.
В дом входят какие-то чёрные гости,
зачастую войдут и начинают рыдать.

Молчаливо сядут. Тихо, минорно.
Старики курят, разговаривают, кашляют.
И извиняют мне прискорбно
всё, что было с весёлой чашею.

О добродетелях говорят положительно,
о шутках смешных говорят с улыбкой.
(Как выясняется, я был удивительным,
Смерть была моей единственной ошибкой!).
------------------------------
Молчаливо лежу и чувствую только усталость
А снаружи сияние солнца огня.
Я не знаю, кто испытывает жалость.
Кто-нибудь, в сущности, кроме меня…

(в память Александра Ивановича)

Иногда человек на душе ощущает тяжесть
И его заставляет жизньбудто заклинание
каких-нибудь текстов искать совокупность,
как траву, от которой меньше страдания.

Он никогда уже не возвратится
из своей души, как с высокой вершины.
Лишённый мира, туда удалится
в поисках некоей чудо-штуковины.
Пробует он и ковыль и бессмертник,
Только бессильны все эти растенья.
Не представляет этот страданий пленник,
Что менее он, чем его чудовищные мученья.

Однажды под ливень он уйдёт наугад,
и, покидая, завянет цветущее лето.
И никогда не расскажет нам листопад,
как было много красоты и света.

Доброе утро, сна пучина,
доброе утро, неба синева.
Спасибо за любовь, женщина,
спасибо за кровать, трава.

Без смысла моя голова
без следа
уже давно в дрова
моя голова-вдова
с рассвета
до заката
заря,
а что остаётся душе?
кто от этой невозвратности
и бессмыслицы
в выигрыше...

Всё ясно и теперь всё равно
сказала добрая женщина
это известно уже давно
страшна не смерть
проклят я
проклят
голова моя это знает
поэтому
безумная
как-то мне помогает
и куда-то
отчаянного ведёт
может, разбив тот булыжник в сердце,
она путь к желанной свободе найдёт.

Нет смысла жить, если не буду любить,
от меня не останется ничего.
Это как огарок отбить
от костра в очаге горящего.

Поют во мне дороги могучие,
дороги, крепкие, как ладонь отца.
Я должен искать в их величии
немного покоя усталым глазам.

Я иду без прощания, без проволочек,
моего помутнённого думами разума,
искатькрюк, крючок, крючочек
и за каждым из них дорога скрываема.

Позволь мне уйти, меня уже ждут.
Что ищу от безумия путевого?
Все дороги куда-нибудь приведут,
на мне проклятие голода кочевого.

Искупать зебру,
и смыть ее линии.
Кем была бы она?
Обычным ослом.

А что если расположить
ослуна ребрах,
те же самые линии,
- будет ли он стопроцентная зебра?

Я не думаю, что будет
(И, конечно, нет!).
Он не даст себе
просто так озебриться.
Так кто-то легко
сбрасывает свои одежды
и надевает чужие.
И превращается в осла.

Уже усталый и горький во многом
от неочевидности и безусловности
он тихо идет, ступая шаг за шагом,
улицей, как краем могильной пропасти.

Мало что видит и мало что слышит
кроме жуткого эха своей клюки,
той,что в дороге шаги ему глушит,
своим стуком, отгоняя в призраки.

Когда сядет на лавку, чтоб провести слух,
природу, на которую клюка отзывается,
люди думают - он переводит дух,
люди думают - старику мечтается.

Улыбался он, не знающий заката,
смеющийся и этим скорбным утром,
сосвоего посмертного плаката,
будто не был он последним номером.

Знает лиэтот парень-кремень,
может ли дать стопроцентный ответ,
что однажды этот радостный день
встретит траурный чёрный рассвет.

Будто какое-то давнее счастье
озарило лицо, балагура игривого,
когда зачитывали соучастие
посмертного некролога фальшивого.

I
Похоронили меня, дороги, как ни грустно.
Уже давно не сворачивал никто.
Перед мною белизна, и всё наперёд известно.
Время в часах словно заперто.
Всё съёжилось в одно лишь оконное стекло:
В нём тучка небесная, что меня переживёт.
Костлявая вылупилась, время моё истекло.
Нет смерти. В новые странствия жизнь зовёт.

II
Весна приходит, она заставляет ощущать,
Что лёгкие вот-вот порвутся пополам.
Этой весной опять нужно будет лежать
меж белых стен, скрывшись под одеялом.

Снаружи станут кутаться в зелень тополя,
будет смеяться река, текущая из-под ивы.
Сколько мне ещё жить на планете Земля?
Весны так недостижимы и молчаливы.

III
... Как раньше я волшебно сходить с ума умел,
когда гроза гремит, когда придёт желанная весна.
Однажды я так вымок, что вмиг остолбенел:
ты – стройна, словно тополь, я – взлохмачен, как сосна.

А теперь не могу окна запотевшего открыть,
чтоб вошло ликование мая хмельного...
Может быть, и сегодня где-то горит
пленительность очарования босоногого?

Проливной дождь повсюду, он заливает сосну,
Пусть он надрывается всепоглощающим сном.
Я обязательно выберусь и поправляться начну,
чтобы почить под заплаканным ливнем окном.

IV
Те тополя Брезовика,
те тополя,
обласканные взглядами умирающих.
Те тополя,
На которые нестерпимо смотреть,
когда они слабеют и увядают.

Те тополя Брезовика,
те тополя
что на закате приглушенно шумят, как будто кричат.
Пусть оголятся
те тополя.
Лесоповальщик!
Дровосек.

V К осени
К осени
зеленая
печаль во мне,
К осени,
зреет айва и толпы солдатни,
девчата пахнут благоуханиями,
к осени
зовут дороги блужданиями.
Туда
где листья вечно зеленоваты
где парни - навсегда солдаты,
а девушки - невесты на века...
К осени
дороги лгут, как облака.

VI Ночь
Ночь. Ноябрь. Дождь хлещет, хлещет…
Тьма сгущается до сдавленного вопля.
В дымоходе, ветер надрывно скрежещет,
как милости просит, срывается новая капля.
Вдалекежалобно стонут железные ворота,
с присвистом чьей-то глубокой печали.
Во мне этой полночью зреет что-то
Чудное что-то, о чём все так долго молчали.

VII Не верю я этой ночи
Не верю я этой ночи,
он предаст меня.
Едва сомкну я очи,
чтоб отойти ото дня,
она приблизится
и заколет,
или удавит петлёю мглы меня.

Я не верю этой ночи,
чёрной,
глухой,
без шагов.
Я могу прилепить улыбку,
сыграть счастье,
могу сказать красиво
кому-то, кроме себя
- не дают мне
больницы,
больницы,
больницы.
В пустую явозвращаюсь к любимой картине,
птицы,
небо,
листья...
Болит,
болит,
болит...

И прячусь, так окровавлен,
отвратителен,
в занавесках чёрных
страшных дождей...
Я все ещё могу прилепить улыбку
но всё тише,
тише,
тише...

I
Я опять не написал ни одного стихотворения,
потому что я всю ночь не спал
над этими листами.
Это должны были быть стихи об Амуре.
Великой и сильной реке,
протекающей через ледяные просторы Сибири
и заканчивающей, в совсем не горячем Охотском море.

II
Из-за этой реки я получил плохую отметку,
потому что, мне казалось, что Амур течет через Париж.
Это было в то время,
когда я все еще верил, что в этом мире,
каждая вещь поставлена на свое место.
Позже, конечно, я узнал всё, услышав
Про Сену.
(Под мостом Мирабо течет Сена).

III
Большой свободный Амур без мостов.
Об этой реке я хотел написать стихи.
Но не написал.
Потому что я сомневался, что мне поверят,
как 1612 году Москва завоевала её исключительно из-за того,
что увлеченные французы
страстно хотели ворваться на берег этой реки,
которая не случайно зовётся Амуром.

IV
В нынешнее время эта река течет
через ледяные просторы Сибири
и поёт самой себе.
Ей наплевать на мои стихи.
На чьи угодно стихи, в конце концов.
Назад к вершине идут вниз.

Мне холодно.
Я не привык к этому,
ножи, по которым я хожу, становятся гораздо мучительнее.
Ногами я вбираю в себя землю,
топая ступнями по дороге,
я выкладываю пути свои разочарованьем.

Уныние давно поменяло парусину
и облачилось в допотопное платье по колено.
Надень на меня прочную тунику с тяжёлым воротником,
она изранит мои телеса своей материей,
хрусталики искрятся под её копытцами.

Ты читаешь стихи мои, душенька?
Каждое слово в них, соткано шелками,
и твоя душа возникает сама, чтобы открыть небесные ворота,
чтобы стать моим Солнцем.
Чтобы окутать меня.
И я прислоню губы свои к твоей руке, чтобы ожить.